Воспоминание о Даллапикколе (Анцаги)

Давиде Анцаги — Воспоминание о Даллапикколе. Опубликовано в сборнике In ricordo di Luigi Dallapiccola, Numero speciale del "Notiziario" delle Edizione Suvini Zerboni, 1975. Перевод с итальянского Светланы Стекловой (2013).

Давиде Анцаги — Воспоминание о Даллапикколе

Я встретился с Луиджи Даллапикколой второго ноября прошлого года, впервые. В беседе с Сильвио Черутти, который, я знал, дружил с Даллапикколой, я однажды обмолвился о желании познакомиться с ним.

Пребывание в Милане Луиджи и Лауры Даллапикколы в те ноябрьские дни располагало к встрече, официальным предлогом для которой послужило намерение четы Даллапиккола осмотреть, не в богослужебных целях, наиболее значительные миланские храмы. Далее последовали обед неподалеку от аббатства Кьяравалле, обмен мыслями в сдержанном диалоге, слова прощания и вожделенное приглашение во Флоренцию.

Узнав о смерти Луиджи Даллапикколы, я ощутил непреодолимое побуждение посвятить его памяти свое последнее и на сегодняшний день самое значительное сочинение, которому не хватало, до того как пришла эта весть, посвящения.

При том, что теорематическое по сути отсутствие посвящений на первых незапятнанных текстом страницах партитур моих предыдущих работ, казалось бы, исключало расхожую склонность оказываться вовлеченным в события, которыми правят будь то Танатос или Эрос.

На извилистом пути моего музыкального образования имя Луиджи Даллапикколы произносилось как заклинание на изгнание нечисти, в качестве примера того, «как не надо», всякий раз при этом пробуждая интерес, пусть и неустойчивый, к тому, что выходило за рамки дозволенного в гармонии, контрапункте и форме.

Трактаты о них были единственным и асфиктивным посредником между учениками и искусством, к которому им предстояло приступить.

Тому, кто замечал недостаточность такого посредника, отвечалось в манере, которая господствует и поныне: сначала овладей техникой, остальное придет само собой.

Таким образом, штудии гармонии, контрапункта, фуги и прочего представали больше, нежели чем-либо иным, моральным долгом и в качестве такового были обязательными к исполнению. Но душу безжалостно терзали сомнения: если техника немыслима вне всего генетически заложенного в нее контекста, то почему не пойти обратным путем: или мы предполагаем ее абстрактную и вневременную валидность, или придаем ей значимость как духовному упражнению: чем оно полезнее, тем более жестоко; чем больше оно придает мыслям форму, тем более они становятся голословными.

Необходимо было, в конце концов, уничижиться перед догмой, которую высшая школа вновь предлагала принять после сладости интимного посвящения в искусство.

То, что техника не была абстрактной и вневременной, стало ясно, когда изучение музыки открыло преобладающее отсутствие «золотых правил» у всякого композитора, который числился просто музыкантом, а не автором трактата. В качестве же духовного и морального упражнения тезис академического садизма (изощреннейшей его разновидности) или мазохизма (вожделение гения как возможный и желанный развал самой школы как таковой) представал сам по себе, мягко говоря, мучительно недостаточным для того, что он предполагал вызвать к жизни: в таком случае всякий новопостриженный (скажем, иезуит) предпочел бы выгадать в «технике». Имя Даллапикколы, произносимое некоторыми такими студентами в качестве аргумента в пользу своих гипотез, порождало по этому случаю у педагога следующую метафору: лукавый своим присутствием не противоречит, но наоборот возвышает Всевышнего. Следовать одному или другому поэтому означало погибнуть или быть спасенным. Далее возникал вопрос о «естественности» тональности и заложенных в нее возможностей пения.

А интервалика «Песен заточения»? Педагог, раздраженный, но облекавший звучание своего праведного гнева в мудрость, бросал с пророческой уверенностью вызов «неестественным» интервалам, которые было поручено интонировать хору. Обращение же к Палестрине после этого рискованного отступления возвращало уроку благообразие, обеспеченное ссылкой на авторитет мастера прошлого.

Антонио Баллисте, который меня недавно спросил, что бы я мог написать о Луиджи Даллапикколе, я сказал, что хотел бы представить образ композитора и человека, к которому множество раз тянулся, но с которым мне не суждено было установить полноценные отношения в нужный для меня момент: тому мешали неблагоприятное стечение обстоятельств и мелкие пакости, случавшиеся вокруг. Его смерть, последовавшая за единственной нашей встречей, в которой мне хочется видеть знаки несостояшейся симфонии, пробуждает во мне архаичное желание соприкосновения и слияния с тем, что Достойно, желание катастрофически и раз за разом прежде утрачивавшееся.